Читать книгу "Горький - Дмитрий Львович Быков"

Дмитрий Быков

ГОРЬКИЙ

*

© Быков Д. Л., 2016

© Издательство АО «Молодая гвардия»,

художественное оформление, 2016

ОТ АВТОРА

Эта книга была написана в 2007 году как сценарий четырехсерийного научно-популярного фильма для Петербургского телевидения. Как обычно и бывает, востребована оказалась примерно треть сценария, и он зажил собственной книжной жизнью под названием «Был ли Горький?» (М.: ACT, 2008).

Хотя интерес к советской литературе, не предсказанный только ленивыми, в последнее время вернулся и с каждым годом растет, положение Горького в российской словесности по-прежнему остается сложным и даже двусмысленным. Он уже не считается классиком соцреализма, поскольку дезавуировано само понятие «соцреализм», в самом деле искусственное и, пожалуй, бессодержательное. Горький, во всяком случае, никаким соцреалистом не был. Он вообще не вписывается в рамки литературных направлений, течений и групп — это часть его литературной стратегии, на редкость продуманной и рациональной. Для советской власти Горький слишком сложен и неортодоксален, а для внеидеологических постсоветских времен чересчур ангажирован, слишком тесно связан с революционным движением, а в сталинские времена — и с официозом. Самый знаменитый советский писатель, увековеченный в названиях городов, улиц, самолетов, — он никогда не был стопроцентным большевиком и часто ссорился с Лениным; канонизированный официальным литературоведением — выбивался из любых канонов и разрушал собственный образ. Много значения придавая литературной репутации («Я хочу быть похороненным в приличном гробе»), он едва не уничтожил эту репутацию, откровенно солидаризируясь с палачами, если уж называть вещи своими именами. Только огромный литературный талант и выдающаяся интуиция (заставившая его, в частности, воздержаться от публикации пьесы о шахтинском процессе «Сомов и другие») позволили ему вопреки всем собственным метаниям и крайностям остаться в литературе и, более того, в активном читательском обиходе.

Ранний Горький искренне верил в то, что человечество нуждается в перековке, переплавке, что проект неудачен и будет радикально обновлен; зрелый Горький верит только в силу культуры и отрицает революцию; поздний Горький полагает, что справиться с темными инстинктами массы могут только насильственное просвещение и железная рука большевизма, который кажется ему единственной альтернативой фашизму и одичанию. У всех этих Горьких найдутся сегодня свои единомышленники, и каждый читатель ценит в нем свое: кому-то мил желчный психологизм и антиинтеллигентский пафос «Самгина», кому-то — насмешливая точность «Русских сказок» и убийственные разоблачения из его послереволюционной публицистики (не зря статья «О русском крестьянстве» не печаталась в России 80 лет). Кто-то любит только ранние сочинения — не за наивный их романтизм, конечно, а за изобразительную мощь, которая остается, как ни крути, главным критерием оценки писателя. Горький писал довольно скучные романы (даже «Клим Самгин», написанный лаконичнее и точнее ранних книг, в этом смысле не исключение), но русскую новеллу он реформировал радикально, безупречно пародируя шаблонные сюжетные ходы и поверяя их грубой реальностью, отлично ему известной.

Было время, когда в Горьком ценили прежде всего изображение нового героя, босяка-ницшеанца; со временем стала очевидна вся ходульность этого героя, и сегодня в Горьком обаятельнее всего фабульная динамика, двойной, а то и тройной финал, чаще всего непредсказуемый, и довольно циничный юмор, который удается ему куда лучше, чем романтическая возвышенность. На фоне Чехова и даже позднего Толстого лучшие рассказы Горького — в особенности те первоклассные новеллы, которые он писал в эмиграции, в двадцатые годы, выпуская сборники «Заметки из дневника» и «Рассказы 1922–1924 годов», — ничуть не проигрывают. Горький был одним из сильнейших прозаиков русского Серебряного века, в котором, кстати, и выбирать особо не из чего: поэтов, способных составить славу любой европейской литературы, несколько десятков, а прозаиков, кроме Горького, — Мережковский, Белый, Куприн, Бунин, Грин (да еще, может быть, Розанов, если считать его прозаиком). На этом фоне Горький — безусловно звезда, а уж в молодой советской литературе, крайне примитивной даже на фоне масскульта десятых годов, рядом с ним попросту некого было поставить. Шкловский в «Гамбургском счете» справедливо замечал, что «Горький сомнителен (часто не в форме)», но когда он бывал в форме, то весь гениальный литературный молодняк двадцатых — Бабель, Булгаков, Катаев, Леонов — затмить его не мог. Нравится это кому-то или нет, но Горький, опознаваемый с первой строки и не перестававший учиться до последнего дня, в том числе у молодых, к которым он относился ревниво, но благожелательно, — в русской литературе остался и свое слово в ней сказал. Попыткой взглянуть на его литературный путь без идеологической предвзятости и стала эта книга.

Что касается собственно человеческой и, так сказать, политической биографии Горького, тут он тоже «часто не в форме» и многие слова и поступки (особенно слова, ибо в поступках он был щепетилен) его отнюдь не красят. Тут и дружба с Ягодой, и поездки на Соловки и Беломорканал, и лозунг о несдающемся враге, которого уничтожают; трудно сказать, что больше компрометирует его — ярая просоветскость тридцатых или полное непонимание сути происходящего в семнадцатом, когда он писал «Несвоевременные мысли». Он, разумеется, помог куда меньшему числу людей, чем мог бы, зато вывел в литературу десятки бездарностей, неустанно воспитывая и вербуя писателей из низов. Но нельзя не признать, что без него многие подлинные таланты просто не выжили бы, — неизменно заботясь о собственной репутации (а это не худший стимул), он никогда не оттеснял талантливых коллег. Зависть, кажется, вообще была ему не слишком знакома — может быть, потому, что он сам был избалован ранней славой и ценил себя, несмотря на подчеркнутую скромность, весьма высоко. Из его бесчисленных издательских начинаний выжили немногие (в частности, советская версия павлен-ковской серии «Жизнь замечательных людей»), но те, что выжили, сделали нелегкую жизнь советского читателя богаче и человечнее. Горький был и останется титаном русского просвещения, в одном ряду с Некрасовым, Чернышевским, Луначарским; все эти весьма несхожие люди одинаково верили в то, что освобождают человека не перевороты, а книги. Впрочем, слишком уж ругать перевороты тоже не стоит — иногда книги не помогают, — но без способности сомневаться, которую может развить в человеке только культура, никакие реформы и революции ничего не