Читать книгу "Астрея (фрагменты) - Оноре Д’Юрфе"

Оноре Д’Юрфе

Астрея

(фрагменты)

Перевод Н. Т. Пахсарьян[1]

Часть I.

Книга I.

Близ древнего города Лиона, с той стороны, где заходит солнце, расположен край, именуемый Форе, каковой на крохотном пространстве своем содержит все, что есть наиболее редкого во всей остальной Галлии. Ибо на нем чередуются равнины и горы, а те и другие столь плодородны и расположены в климате столь умеренном, что земля там способна дать все, чего пожелает земледелец. В самом сердце этого края есть прекраснейшая долина, опоясанная, словно укреплениями, довольно близко стоящими горами и омываемая почти в центре рекой Луарой, чье верховье совсем не далеко, а потому течение еще не бурно и горделиво, а спокойно и мирно. Несколько других источников в разных местах струятся по долине, омывая ее светлыми волнами, а наикрасивейший из них — Линьон, столь же непостоянный в течении, сколь и неясный в истоке. Он змеится по равнине от высоких гор Сервьер и Шальмазель до горы Фёр, где Луара принимает его и, заставляя забыть свое имя, несет в дань океану.

На берегах же сих благодатных рек издавна обитает множество Пастухов, кои по причине хорошего климата, плодородного побережья и по собственной мягкости натуры живут в столь доброй фортуне, сколь мало зависят они от богини Фортуны. И впрямь, они могли бы не завидовать довольству первого века, когда бы Амур позволил им так же сохранять блаженство, как Небо им его расточало. Но, убаюканные безмятежностью, они подчинились сему льстецу, который быстро превратил свою власть в тиранию.

Селадон был одним из тех, кто весьма живо ее ощущал, ибо был столь пленен совершенствами Астреи, что и вражда родных не могла помешать ему полностью потерять себя в любви. Правду сказать, ежели из такой потери себя можно извлечь какой-то опыт, способный принести нам удовольствие, то должно почитать за счастие, что сия потеря была сделана столь удачно — для завоевания прекрасной Астреи; она же, убедившись в его приязни, пожелала платить не равнодушием, а скорее нежностию, с какою она принимала его расположение и ухаживания. Ежели случились в их отношениях впоследствии какие-то перемены, то, верно, Небо разрешило их, дабы показать тем самым, что нет ничего постояннее непостоянства, бесконечного в своих изменениях. Так, прожив счастливо три года, когда они менее всего опасались, что с ними случится нечто ужасное, оказались они повергнуты предательством Семира в самые тяжкие несчастия любви: ведь Селадон, жаждущий скрыть свою склонность, дабы обмануть докучливость родных, кои, в силу старинной вражды, разрушали разными уловками их любовные замыслы, попытался показать, что в его обращении с этою Пастушкою нет ничего необычного. Хитрость в самом деле ловкая, кабы Семир не воспользовался ею, построив на таком сокрытии чувств предательский обман Астреи, стоивший ей огорчения, скорби и слез.

Случилось так, что в этот день влюбленный Пастух, поднявшись засветло, дабы предаться своим мыслям, предоставив стаду пастись на еще не смятой траве, отправился на извилистый берег Линьона ждать прихода прекрасной своей Пастушки, спешившей туда же, ибо, разбуженная жгучим подозрением, она не смогла сомкнуть глаз всю ночь. Едва солнце принялось золотить вершины гор Изур и Марсийи, как Пастух увидал вдали и мгновенно узнал стадо Астреи. Ибо не только собака Меланпа, любимица Астреи, сразу стала бурно к нему ласкаться, но заметил он и нежно любимую овечку своей возлюбленной, хотя не было на ней в это утро разноцветных лент, обыкновенно гирляндою обвивавших ее голову, так как раздосадованная Пастушка не удосужилась соорудить ее, как делала обыкновенно. Астрея приближалась довольно медленно; можно было заметить, что душу ее что-то томило, понуждая настолько погрузиться в свои мысли, что — нечаянно, нет ли — пройдя совсем рядом, она и глаз не повела в сторону Пастуха и отправилась устраиваться довольно далеко на берегу. Селадон, не придав сему значения, полагая, что Пастушка не заметила его и пошла на обычное место их встреч, собрал посохом овец и погнал их к ней. Астрея уже уселась подле старого ствола, опершись на колено, подперев голову рукою, и была столь задумчива, что не будь Селадон чрезмерно слеп в своем несчастии, легко увидел бы он, что только перемена сердечной привязанности и никакое другое огорчение не могло быть причиной горестных и глубоких сих раздумий. Но поскольку нежданное горе вынести труднее всего, думается мне, фортуна, дабы отнять у Селадона всякое сопротивление, решила застать его врасплох.

Не ведая о будущем несчастии своем, собрав овец в более удобном месте рядом со стадом Пастушки, Селадон направился к ней с приветствием, исполненный блаженства лицезреть ее, но она выказывала и речью и выражением лица такую холодность, что и зима не бывает более снежной и ледяной. Пастух, не привыкший видеть ее такою, сперва поразился и, хоть и не представлял он размеров грозившей ему далее немилости, одно подозрение, что мог он оскорбить ту, которую любил, наполнило его столь сильными терзаниями, что и малейшее из них могло лишить его жизни. Когда бы Пастушка соизволила взглянуть на него и кабы ее ревнивое подозрение соблаговолило оценить перемену в лице Пастуха, каковую вызвал ее ответ, возможно, сила произведенного заставила бы ее забыть о своих подозрениях. Но не суждено было Селадону стать Фениксом счастья, хоть и был он Фениксом любви, да и фортуна не желала быть к нему благосклонее, чем к другим людям, коим никогда не оставляет она уверенности в благополучии. Пребывая долгое время в задумчивости, он, наконец пришел в себя и, обратив взор на Пастушку, случайно поймал ее взгляд, до того печальный, что ни следа радости не оставил он в душе Пастуха, ежели бы перед тем сомнения уже не уничтожили в нем всякую радость. Были они так близко к Линьону, что Пастух легко мог достать до берега посохом, а оттепель так усилила течение реки, что, разбухшая, размывая берега, неукротимо неслась она в Луару. Место, где расположились они, было небольшим пригорком, о каковой напрасно бешено бился поток, ибо снизу его поддерживала почти голая скала, лишь наверху чуть покрытая мхом. С этого места Пастух бил по воде кончиком посоха, но гораздо меньше поднимал он брызг, чем осаждало его мыслей, нахлынувших подобно волнам, так что, не успевали улечься одни, как их теснили другие, еще более неистовые. Ни единого деяния, ни