Читать книгу "Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович"

T. Богданович

СУД НАД КОЛДУНОМ

Забрали лекаря

Еле свет забрезжил. Все ворота в Москве заперты накрепко. Посмотреть на улицу — одни досчатые заборы тянутся. Домов не видно. Кто не знает, и не догадается, что во дворах на Тверской и в Белом городе — расписные боярские хоромы. Людей тоже никого не видно. Караульные и те не колотят в била. Под утро все позасыпа́ли. Не слышат, что по Тверской целая толпа топает.

Впереди два подъячих[1] в рыжих кафтанах, с чернильницами у кушаков, с гусиными перьями за ухом. У одного, что постарше, в руке свиток. За ними стрельцы, человек десять, с пищалями,[2] заспанные, хмурые.

На перекрестках еще надолобы[3] не сняты. Надо караульных будить. Правда, как добудятся, скажут, что по государеву делу, караульные сразу отодвигают длинные козлы. Да и время. Утро наступает. Верно и городские ворота уж открыли.

Подошли. Нет, и ворота заперты. Караульный прикорнул на лавочке, спит.

Еле глаза продрал, как его стрелец за ворот стал трясти.

— Что за люди? — спросил было со сна. А как разглядел, что люди государевы, и разговаривать не стал, вытащил ключ из-за пояса, отомкнул тяжелый замок, налег на чугунный засов, отодвинул и отпер ворота. Заскрипели они на всю округу.

Пошли дальше по той же Тверской. По ней и по ту сторону ворот в Земляном городе не плохо. Хоть и осень, грязь, а поперек улицы бревна настланы — сапог не замараешь. Разве нога соскользнет или бревно гнилое подломится.

А вот как за Земляной вал вышли и взяли влево, к Канатной слободе, грязь пошла чуть не по колена, а настилов никаких. Благо еще не далеко слобода.

Шли они к попу Силантью, а где он жил, и сами не знали. Ну, да на слободе вставать уж начали, было кого спросить. Ворота скрипели, мальчишки выскакивали на улицу, бабы на базар с яйцами, с пирогами сбирались.

— Эй, баба! — окликнул подъячий торговку с лукошком яиц. — Где тут двор попа Силантья? Ведаешь?

— Как не ведать. Да вон за плетнем-то. Вон тесовый забор, новый. То и есть попа Силантья.

Сказала и сама за ними вслед пошла. Мальчишки тоже набежали целой стайкой.

Подошли к воротам, а тут как раз калитка отворилась. Навстречу им мужик выходит, борода лопатой, лицо широкое, красное. На голове бочонок, в руке жбан. Увидал подъячих — остановился.

— Это что ль попа Силантья двор? — спросил старший подъячий.

— Попа Силантья, как есть, — ответил мужик. — Вон и сам он на крыльцо вышел. Кликнуть что ль?

— Погоди. Нам попа не надобно. А ведаешь ты, живет тут, во дворе, лекарь, Ондрейка Федотов?

Мужик поставил на землю бочонок и жбан и радостно хлопнул себя по бедрам.

— Ондрейка! Да как мне не ведать? Другой год под им в подклети живу. А он, стало быть, в клети. И с жонкой, с Оленкой. Квас у меня завсегда покупывает. Лекарь он точно.

Поп тоже подошел поближе и с опаской поглядывал на подъячих. Бог их ведает, за каким делом. А вряд ли за добрым.

Подъячий повернулся к попу.

— У тебя что ль, поп, тот Ондрейка избу сымает?

— Летошний год после большого пожара снял. И поручная[4] у меня по ем есть. Без поручной я жильцов не пускаю. Може, принести?

— Не надобно.

— Аль ду́рно за им какое объявилось? Ране и не ведал его. С Китай-города торговый человек летошний год прислал мне его и с поручной со своей.

Квасник все на месте топтался, головой качал. Наконец не стерпел.

— Да ты меня спроси, — обратился он к подъячему. — Я про его все доподлинно ведаю. Что хошь расскажу.

Младший подъячий толкнул другого в бок и захохотал:

— Вишь, набивается! Что ж, Бориско, заберем и его. Коль ему такая охота припала.

— Куда заберешь? — осекся квасник.

— А в Приказ,[5] в послухи.[6] Там про того Ондрейку и сказывать станешь, коль ты все его дела ведаешь. Как звать-то тебя?

— Пошто в Приказ? Я тебе тотчас все скажу. Прошкой меня-то звать. Охабкин по прозванью. Квасник я. Да меня вся слобода знает. Квас у меня ото всех отменный.

Ладно, — оборвал его подъячий. — Помалкивай покуда. В Приказе сказывать будешь. Эй, робята, обратился он к стрельцам. — Покараульте его. А ты, поп, веди нас к тому Ондрейке Федотову.

Два стрельца схватили за плечи квасника.

— Да ты, погодь, — говорил Прошка. — Послухай ты меня…

Но подъячие не слушали его больше. Поп вел их через двор к дальней избе.

— Вон и хозяйка его, Олена, — сказал поп, и показал высокую костистую женщину, сходившую с крыльца с ведром. — Олена! — крикнул он. — Ондрейка где? По ем тут вон пришли.

— Пошто по ем? — с испугом спросила она. — Спит Ондрейка. Не будила еще. А пошто?

— Велено его в Разбойный приказ привесть, — сказал подъячий.

— В Разбойной! — крикнула Олена. — Да ты с ума сбрел! Чай не вор он, не душегуб. Лекарь ведомый. Не дам я Ондрейку.

— То-то дура баба, — проговорил подъячий. — Спросили тебя? Сказано приводом привесть, стало быть, приведем.

— Ты, Олена, не того, не перечь лутче, — заговорил поп. — То приказные люди. По государеву указу они. А государева указа ослушаться — то грех. А, може, ду́рна-то никакого и не будет. Поспрошают лишь Ондрейку да домой и пустят. А по какому то делу, дозволь спытать?

— В Приказе сведаешь, — сказал старший подъячий. — Тебя тож велено забрать. В послухи.

Олена тем временем быстро взбежала по лестнице. Подъячие и поп шли за ней следом.

Войдя в горницу, Олена бросилась к лавке, где, накрывшись охабнем,[7] спал Ондрейка.

— Ондреюшка! — крикнула она. — Вставай, по тебе пришли.

— От Одоевского князя что ль? — спросил лекарь, быстро садясь на лавке.

— Пошто от Одоевского. Чай помер княжич-то. Вишь, приказных нанесло.

Ондрей быстро спустил ноги с лавки и стал натягивать сапоги.

Старший подъячий, как вошел, оглянул горницу. Все как у людей. Бедно лишь. На лавке под окнами и полавочников[8] нет. Голые доски. Лампадка перед иконами теплится. А на поставпе в углу, где б горшкам да плошкам стоять, скляницы разные наставлены да белеет что-то, не то камни, не то кости — темновато еще, не разобрать.

— Ты что