Читать книгу "Возвращение - Готлиб Майрон"

Майрон Готлиб

ВОЗВРАЩЕНИЕ

© Myron Gottlieb, 2018

ДОРОГА В ПАМЯТЬ

… сначала в ту, что отчетливо запечатлена на горизонте.

Листья платана посередине двора купаются в горячем солнце. Дерево посадил мой отец в первый день первого класса. Сейчас крона нависает над крышей трехэтажного дома. Весь двор прячется в его нежной тени. От него во все стороны много конечной звездой разлетаются веревки, на которых развешено белье – с высоты третьего этажа всего лишь трепыхающиеся полотна. Смотреть надо снизу. Спускаюсь. Замираю под парусами, наполняющимися ветром и взмывающими в небо. Перехватывает дыхание. Напрягается ожидание. Нет, это не произойдет сегодня. Платан как на поводке надменно удержит паруса, не даст им отправиться в небесное странствие. Но никто не знает, что его высокомерие обманчиво, он сам тайно готовится к полету.

Голые веревки я не люблю. Эти ненавистные оковы на шее платана удерживают его от полета. Своим взлохмаченным видом они предостерегают – в некое утро, когда дерево расправит крылья, они выполнят свое предназначение – вцепятся в него мертвой хваткой, не дадут свершиться полету. Чтобы противостоять слабеньким крылышкам, достаточно и одной веревки, но их много, значит, крылья ожидаются мощными. Я готов к такому развитию событий. Недалеко под камнем спрятано удачно найденное лезвие.

Но этого недостаточно. Надо найти способ добраться до веревок, чтобы в нужный момент освободить платан в полет. Сделать это не просто – я лишен роста, опыта и достаточно высокой подставки. Пришлось поделиться с Илаем – старшим меня на три года братом. Он мгновенно находит решение. «Взберешься мне на плечи», – и настаивает проверить прямо сейчас. Не дожидаясь моего согласия, приседает на колено, выставляет вперед второе, на которое поднимает меня и оттуда подбрасывает на плечи. Воспоминание об этом первом полете в жизни дух захватывающее: взмываю вверх. Легко, невесомо. Одновременно и он поднимается на ноги. Еще один полет – естественное продолжение первого. Это уже не попытка освободить платан в полет, а освободиться в полет вместе с ним. Неожиданно я становлюсь высотой с листья и с легкостью достаю до веревки. После этого все элементы плана обретают окончательную завершенность. Теперь только бы не упустить правильный момент.

Точное количество веревок я не знал. К тому времени, когда научился считать, дерево срубили по обвинению в том, что оно мешало реконструировать канализацию. Казнили его неумело и мучительно. Отсекали конечности, ответвление за ответвлением, уродуя могучую красоту с каждым отрубанием все больше и больше.

Платан не сопротивлялся, только печально шелестел размашистыми листьями прощальную песню и понуро разбрасывал по двору панцирную чешуйчатую кожу.

Заплечных дел мастера довели уродство дерева до такой степени, что окончательное убиение, по их плану, должно было обрести некоторую эстетическую целесообразность. Искореженный ствол, тяжело раненный, но все еще не побежденный, оставили на ночь страдать своим уродством в мерцании мириад звезд. Но те прикрыли его наготу легкой завесой пушистых облаков, а мне снилось, как за ночь дерево восстановило свою красоту и посрамленные мастера, бессильные уничтожить красоту, отказались повторить прискорбную и позорную работу.

К сожалению, сон не оказался вещим. Поздним утром истязания продолжились. Четыре раза резали торс. Отпиленные части подвешивали к крыше на трех канатах в назидание другим деревьям, а потом медленно опускали на землю и там располосовывали пыточными пилами.

Илай отобрал зеленовато-желтую пластину коры, покрыл ее лаком и повесил на стене у меня в комнате. Рельеф коры в одних местах напоминал ущелья, пролегающие между хребтами гор, в других – крепостные стены, защищающие причудливых форм дома. Когда же стал я старше, и мама разрешила пользоваться свечкой, по телу платана радостно заездили малюсенькие кареты и начали бродить озирающиеся по сторонам, следуя мятущемуся свету свечи, крохотные пешеходы.

После обмена платана на канализацию двор наполнился духотой, горячим дыханием асфальта. На мебели в квартирах стала собираться серая пронырливая пыль, а высушенное белье утратило аромат свежести.

Мама собрала дворовой совет, чтобы получить разрешение Илаю и мне посадить другой платан вместо отцовского. Совет выразил согласие, но управдом воспротивился. Мама все же добилась разрешения на рододендрон, который, не теряя времени, поселился под нашим окном. Когда мы сажали куст, я понял истинную причину того, почему платан так и не взлетел. Корни его разрослись до невообразимых размеров. Весь громадный дом покоился на них. Не обвисшие, местами потертые веревки удерживали дерево на привязи, а его собственные корни, разбредшиеся по всем уголкам двора.

Что для платана тонюсенькие нити веревок? Их он оборвал бы в два счета. Платан был привязан к земле, к дому и к нам всем могучими корнями. Он не мог взлететь один, должен был захватить с собой всё и всех, к чему и к кому прирос. А для этого даже его громадных крыльев было недостаточно.

Знаю, только, он наверняка пытался. Даже после казни корни продолжали пробиваться вверх, к небу, сквозь толстое асфальтовое покрывало, освобождаясь из лона земли и готовясь к полету, не зная, что взлетать уже некому.

Воспоминания о платане всегда были доступны для меня и возвращались до краев наполненные жгучим ощущением печали и радости. Ни отца, ни его платана больше нет, но как далеко, странствуя по миру, я ни удаляюсь от нашего двора, которого тоже уже давно нет, их корни – отца и платана – со мной и они не препятствуют моим полетам.

Другое событие возвращается ко мне смутное и тягостное. Чтобы достичь его приходится перешагнуть горизонт памяти.

Мой разум и чувства лишены ностальгии. Мне не нужна тоска по детству, чтобы ощутить тепло маминой груди, увидеть румянец в форме летящей капли на ее щеке, который впервые увидел в один сумрачный вечер.

Я был ребенком четырех лет – и это мое самое древнее и сокровенное воспоминание о детстве.

Мы оказались с ней на безлюдном пустыре. То ли она безуспешно разыскивала кого-то, то ли заблудилась, возвращаясь от гостей. Поравнялись мы с полностью разрушенным, заросшим крапивой и бурьяном, домом, который был, наверное, последний среди всех развалюх в городе, несколько секунд спустя ставшим первым в моей памяти. Из него выскочила и набросилась на нас, заливаясь лаем, слюнявая плешивая собака с туго поджатым под живот хвостом. Мама схватила меня обеими руками, и я взлетел высоко в воздух, почувствовав на себе горячее излучение ее лица, и увидел румянец в форме летящей капли на ее щеке близко