Читать книгу "Последняя жатва - Ким Лиггетт"

Люди называют здешние края землей Бога, но где Бог, там и дьявол, иначе не бывает.

Я вижу это и в гусеницах озимых совок, грозящих уничтожить урожай, и в многочисленных кузнечиках, чьи ярко-зеленые крылышки трепещут, когда они тонут во впадинах, наполненных водой.

Когда я вот так веду комбайн, глядя, как над полями встает солнце, я не могу не думать о моих предках, которые добыли этот чертов участок земли во время Оклахомской земельной лихорадки 1889 года. Исполненные величия краски и свет, так отличающие здешние места, должно быть, заставляли моих предков чувствовать, что сам Бог является сюда каждый день, чтобы судить их. Я знаю, что дело просто в повисших в воздухе частицах, которые рассеивают солнечные лучи, но это все равно пронимает и меня. Оклахомское небо кого угодно заставит поверить в Бога.

Я натягиваю рукава на свои заледеневшие пальцы и сосредотачиваюсь на изничтожении растущей перед моим комбайном пшеницы. Последняя жатва в этом сезоне. Черт, как же я ненавижу пшеницу. Она так старомодна. Соевые бобы – вот за чем будущее. Я твердил об этом отцу, но он закоснел в своих взглядах и жил прошлым. А теперь он мертв и лежит в могиле.

Я смотрю на скотоводческое ранчо Нили, находящееся к западу он наших земель, и меня охватывает муторное чувство. Я говорю себе, что теперь это просто брошенный коровник, но честное слово, я чувствую, как он давит на меня, словно пытается удушить. Я никогда не смогу понять, почему его просто не сожгли дотла после того, что там произошло. После того, что натворил отец.

– Просто держи себя в руках, Клэй, – говорю я себе, переворачивая бейсболку на голове козырьком назад и врубая музыку на полную катушку. Нам позарез нужны деньги, а я уже выбился из графика. Мне пришлось здорово попотеть, чтобы завести комбайн сегодня утром. Отец – вот кто и впрямь умел делать все эти дела хорошо. Иногда я вдруг ловлю себя на том, что погрузился в мечты, представляя себе, какой была бы моя жизнь, если бы всего этого не произошло. Я бы все так же играл в американский футбол, просматривал информацию об университетах и колледжах, прикидывая, в какой из них было бы лучше поступить, и ходил бы к старому карьеру, чтобы попить пива в компании моих друзей.

Когда я разворачиваю комбайн в последний раз, чтобы вернуться домой и начать готовиться к поездке в школу, то замечаю, как что-то движется под пшеницей. Я приподнимаюсь над сиденьем, гляжу пристально, напрягая глаза, пытаясь разглядеть что-то за пыльным ветровым стеклом, различаю, что эта штука движется в сторону дома, и тут натыкаюсь на что-то твердое. Ножи жатки медленно останавливаются, и комбайн, наклонившись вперед, глохнет.

– Давай же, – со стоном говорю я, вынимая из ушей наушники.

Рев надрывающихся гитар прекращается, и я, выбравшись из кабины, бреду к передку комбайна.

Надеюсь, я не наехал на велосипед моей маленькой сестренки. Я везде искал эту груду железок. Подумывал о том, чтобы купить ей новый, немного искусственно состарить раму и сказать, что я нашел его у озера Хармон, но Умничку не проведешь. Отец сварганил этот велосипед в прошлом году, подарив его ей на ее шестой день рождения. Это была просто ничего не стоящая куча железа, собранная из деталей старых детских велосипедов, на которых когда-то катались я и Джесс. Но, наверное, Умничке ее велосипед был дорог как память.

Когда я наклоняюсь, чтобы посмотреть под платформенную жатку, ноздри наполняет острый запах железа. В жатке застряло искореженное копытце. Мой желудок сводит, горло перехватывает так, что я едва могу дышать. Я начинаю лихорадочно ворошить оставшуюся за комбайном пшеничную солому и наконец нахожу то, что искал – новорожденного теленка с перерезанным горлом и золотистой шерсткой, которую густо забрызгала ярко-красная кровь. Мои глаза наполняются слезами – я пытаюсь нащупать его пульс, но все попытки тщетны. Теперь это просто месиво из теплой крови, костей и шкуры.

– О, господи! – Я срываю с рук рабочие перчатки и, шатаясь, пячусь, пытаясь убежать от тошнотворного запаха, но он окружает меня… проникает внутрь.

Продолжая ходить вокруг комбайна, я оглядываю поля, пытаясь найти случившемуся какое-то объяснение. У нас в округе нигде нет крупного рогатого скота – нет с тех самых пор, как в прошлом году мистер Нили закрыл свое ранчо. Это я убил теленка, или же его убил кто-то другой и бросил здесь, желая, чтобы я наткнулся на него, и все это – чья-то жестокая шутка?

Упершись руками в колени, я смотрю вниз, на теленка, на его черные, как деготь, глаза, но вижу сейчас не его, а отца, лежащего, раскинув руки, на полу хлева, где проводилось искусственное осеменение и содержали стельных коров, и слышу предсмертное хрипение в его горле.

«Я взываю к крови», – прошептал он[1].

На его лице был написан ужас – причем ужас ему, похоже, внушала вовсе не смерть, а я, его сын.

Колосья обдувает сильный ветер и тянет меня назад. Он шумит – наверное, такой звук издает наждачная бумага, царапающая плоть.

Я бросаюсь назад, к нашему дому.

Я знаю, что за моей тенью гонится только солнце, но честное слово, у меня такое чувство, словно сам дьявол мчится за мной по пятам.