Читать книгу "Время обнимать - Елена Минкина-Тайчер"

По-настоящему не повезло Виктору только с фамилией. Хотя разве узнаешь заранее, что считать везением. Словно бежишь по футбольному полю и – бац! – не сразу поймешь, успешно принял удар головой или просто врезало по лбу. В любом случае фамилия Приходько хорошо бы подошла милиционеру или председателю сельсовета, в крайнем случае заводскому технику. А вот оперному певцу – жалкая насмешка, чтоб с рождения знал и не зарывался.

Впрочем, в детстве все казалось жалким и невыносимым – и скучные добропорядочные родители, и крикливые соседи, вечно нетрезвые и навязчивые, как летние мухи, и мелкая уличная шпана. Пацаны, черт бы их побрал! И сам городок с деревенским названием Колпино являл собою абсолютную вековую скуку и невзрачность. Жалкое убожество рядом с великим городом Петра. Кроме старого завода, навсегда отравившего реку Ижору и как бы в насмешку названного ее именем, ничего стоящего в их городе не было, вся жизнь вокруг завода крутилась: музей, больница, библиотека – все называлось ижорским в честь завода-благодетеля. Говорят, еще петровский любимчик Александр Меншиков начал тут строительство плотины и мастерских для будущих кораблей. Вот ведь судьба – из денщика в фавориты царя, и князь, и граф, и генералиссимус, черт его знает, как это возможно в одной жизни. Рабочих для мастерских по указу того же Меншикова набирали из рекрутов, а то и из ссыльных каторжников, и дети этих рабочих становились кантонистами, или, проще говоря, рабами в военной форме. Виктора с детства удивляли дикость и жестокость в истории с кантонистами, не мог даже представить себя десятилетнего, оторванного от родителей, обреченного на нескончаемую армейскую службу. Впрочем, дикости, воровства и отсталости в царской России хватало и без того. Хорошо хоть кантонистам давалось какое-то образование – писаря, топографа, мастерового, – поэтому прадед Виктора сумел выучиться на чертежника, а после и сыновей пристроить. Рабы, но с профессией, – все-таки не уголь грузить! А потом Александр Второй отменил наконец крепостничество, появилась возможность уйти из военных, так что дед Виктора, Иван Приходько, служил на Ижорском заводе уже не простым рабочим, а техником, а отец, Андрей Иванович, – старшим техником-конструктором, чем очень гордился. Гордиться можно чем угодно, было бы желание. А плебейская фамилия отца наверняка досталась от беглого хохла, забритого в рекруты вместе с поляками и евреями.

Мама, как и почти все другие женщины, занималась домом и детьми, хотя детей им Бог дал немного – Виктора и его старшую сестру Наташу. Но Наташа умерла от скарлатины еще в двадцать пятом году, Виктор рос единственным и ненаглядным, за каждым шагом его следили беспокойные родительские глаза, из-за каждой ссадины и хворобы тряслись, так что из детских лет он ничего и не вынес, кроме утомительной беспрерывной опеки. Нет, раннее детство помнилось светлым и радостным, нечего Бога гневить. Просыпался под мамину песню-скороговорку, плескал руками в большом голубом тазу, вместе с поцелуем получал теплую краюшку хлеба, а то и пирожок. Никогда не знал голода благодаря родительской любви и заботе. Даже блокада прошла мимо. Да, даже блокада.

До революции мама пела в местном церковном хоре – не зря голос ей достался сильный и звенящий, самому богу в уши. И церковь, уютная, красного кирпича, звалась Вознесения Господня и стояла людям в утешение на высоком берегу Ижоры, красовалась, смотрелась в ласковую речку. На праздники далеко-далеко разносил ветер поющие голоса, словно души летели в лучшую светлую жизнь. Но в двадцатом, за год до рождения Виктора, церковь закрыли, так что все мамины песни достались несмышленышу, ненаглядному ее младенцу Витеньке. Помнится, и засыпал и просыпался под нежную скороговорку: «Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истеннем пути и к любви горней уязви душу мою…»[1] Потому, наверное, и полюбил с ранних лет не скрипку или баян, но именно голос, самый непостижимый и прекрасный музыкальный инструмент.

А еще мама любила читать книжки, у нее даже была своя небольшая библиотека – Гончаров, Тургенев, Аксаков, еще кто-то из хороших дореволюционных писателей. И ему, глупому теплому малышу, читала вслух длинные истории о барышнях, господах и послушных детях в матросских костюмчиках. Господа носили красивые мундиры, скакали на лошади или сражались на дуэли, прекрасные барышни в кружевных платьях спешили на бал, а дети собирали цветы, качались в гамаке и играли в загадочную игру под названием «крокет». И маленький Витя сладко плакал о потерянном белом пуделе, хотя заранее знал, что пудель найдется и все всегда будет хорошо.

Лет с пяти-шести праздник закончился. Пацаны! Жестокие, тощие, с грязными ногами в цыпках, они целыми днями болтались на улице и проходу не давали «маменькиному сынку». Витя ненавидел грязь и ругань, дурацкие игры с криками и плевками, драки до крови, но очень скоро понял, что красивые дети в матросских костюмчиках и белых платьях существуют только в придуманном книжном мире, а здесь, на родной улице, ни гамаков, ни крокета не подавали, здесь требовалось выжить, выжить любой ценой. Для начала он научился плевать сквозь зубы. Специально до тошноты тренировался в уборной, пока плевок не стал смачным и длинным, как у главного хулигана по кличке Сизый. Потом, преодолев ужас, вмазал в нос одному из обидчиков. Пусть не самому большому и сильному, но вмазал крепко, до кровавых соплей. Потом выпросил у мамы рубль и выкупил у соседского придурка-переростка шикарную биту для игры в расшибалочку. На первые же отыгранные деньги купил под уважительные взгляды пацанов пачку папирос (тетенька, мне для папы, он со смены пришел) и накурился до рвоты и отвращения, отвращения на всю жизнь, даже в феврале сорок второго в рот не смог взять. Но окончательное признание пришло в школе, где Витя решал для этих дебилов примеры и давал списывать домашние задания. Ему даже прощали участие в школьной самодеятельности. Да, младший Приходько не только легко учился, но и прекрасно пел, особенно в старших классах, когда у него вместо детского тонкого голоска прорезался скромный, но красивый и чистый баритон. Короче, соседи не зря завидовали маме – мало того что муж не пьянствовал, так еще и сын вырос родителям в утешение!

Витя и лицом, чуть продолговатым, с круглым подбородком и яркими синими глазами, на маму походил, и волосы лежали густой светлой волной, не каждая расческа возьмет! Зато от отца досталась крепкая поджарая фигура, за всю жизнь Андрей Иванович так и не потолстел – ни на гнилой картошке, ни на бутербродах с икрой, которую привозил сын в последние годы. Но привлекательность свою Виктор осознал поздно и с сожалением вспоминал, как уже после войны, взрослым, много пережившим мужиком, комплексовал и боялся молодых красивых женщин – мол, случайно улыбаются и смотрят в глаза, не может быть такого везения. Потому что не только смотреть – думать о женщинах не позволяла его страшная, жесткая служба, только бесцветность, полная бесцветность и безликость, чтоб ни имени, ни лица. Упали и молодость, и красота на гиблые военные годы, сгорели как сухое полено.