Читать книгу "Письма сыну - Евгений Леонов"

Письмо отцу

Не знаю, с чего начать. Может, с того, что я с детства стеснялся быть твоим сыном? Стоило нам пойти в магазин или на рынок, как тебя тут же обступали люди, – и от этого становилось ужасно неловко, начинало казаться, что я – не Я, не сам по себе, а приложение к тебе – «сын Леонова».

В школе я учился не бог весть как, до шестого класса играл под партой в машинки или солдатики. А вообще любил болеть, оставаться дома и читать книги… Из-за моих двоек тебя часто вызывали. Конечно, ты ссылался на занятость, нередко перекладывал эту тяжелую обязанность на мамины плечи, но иногда все же приходил. Очень нервничал! Сутулился, краснел, бледнел, виновато вздыхал… А тебя отчитывали, говорили: «Из вашего балбеса ничего не получится. Пусть заканчивает семь классов и идет в шоферы». И мне, подглядывающему из-за двери, было очень плохо. Потом мы молча шли домой, несколько дней ты дулся и со мной не разговаривал. Ты редко кричал, и все как-то театрально, не по-настоящему, без злости. Но однажды за очередную двойку решил-таки меня наказать: «Отведу тебя в лес, в лесной интернат». (Я так никогда и не узнал, что это такое.) Собрал мои вещички, взял за руку и повел. Но характера у тебя хватило только до первого этажа. Мама не раз и подзатыльники мне давала, и в угол ставила, а ты не мог.

Ты был очень спокойным и мягким человеком. То и дело старался всех примирить. Заботился не только о нас с мамой. Постоянно за кого-то просил, кому-то помогал. Такой Винни-Пух – хлопотун.

За другого ты мог бороться, а за себя – никогда. Когда тебя обижали, ты уходил. В театре Станиславского, где ты отработал более двадцати лет, ты был секретарем партбюро театра. Когда возникали конфликтные ситуации, а в театре, к сожалению, это бывает, ты всегда стоял на стороне товарища, а однажды, почувствовав свою беспомощность, бросил пиджак на пол, стал его топтать и кричать. Конечно, ты отстоял справедливость, но вскоре и за твоей спиной начались интриги. А в это время ты получил приглашение в театр Маяковского, где художественным руководителем был твой учитель Андрей Александрович Гончаров, и ушел из труппы. Ушел, но продолжал играть в спектаклях, а вскоре узнал, что бывшие друзья говорят: «Зачем нам Леонов, у нас что, своих артистов нет?»

Еще через пять лет, не стерпев обиды, ты ушел из театра Маяковского. История почти смешная: напротив нашего дома открылся большой рыбный магазин, и там снимали рекламу. Только ты вошел, продавщицы бросились к тебе: «Ой, Евгений Павлович, миленький, помогите!» Когда рекламу рыбы нототении показали по телевидению, режиссер при всей труппе сказал: «Видно, костлявая рука голода совсем задушила народного артиста, может, пустим шапку по кругу…» Такого ты простить не мог и перешел к Марку Захарову.

Зато народ тебя боготворил! Помню, накануне Нового года вышел фильм «О бедном гусаре замолвите слово», в котором твоего героя убивают. И пришло письмо из Ленинграда: «Доложите своему начальству, что оно испортило застолье всему советскому народу. Как оно могло в такой день направить ружье на нашего любимого актера?!»

Тебе частенько приходилось уезжать на гастроли, на съемки. Мы с мамой, оставаясь дома, каждый раз так ждали твоего возвращения! И если ты должен был вернуться поздно ночью, мама не отправляла меня спать. Однажды, ночью, я так заигрался, что, когда ты приехал, в твою сторону лишь рассеянно кивнул: «Привет, па!» Ты положил передо мной какие-то свертки: «Это тебе, сынок», – и ушел на кухню. Только потом я понял, как ты огорчился. Но ты меня не винил, решил, что сам виноват: слишком мало времени уделяешь сыну…

Дома у нас вечно было многолюдно – то родственники, то друзья. Мама, всегда замечательно готовившая, накрывала большущий стол. А ты, щедро хлебосольный, тащил в дом огромные сумки с продуктами. И на мамино ворчание: «Куда столько, ведь все пропадет!» – весело отвечал: «Не пропадет – позовем гостей!»

О, я помню каждый наш Новый год!.. Ты обязательно приносил живую елку – считал, что в доме должно пахнуть лесом, иначе какой праздник. И вот стоит среди комнаты зеленая красавица, вокруг мы, ребятня, с разноцветными стеклянными шарами, с бумажными гирляндами, а на столе – чудесный мамин торт и гора мандаринов.

Тридцать первого декабря ты устраивал с нами, детворой, спектакль. Помню, мне лет пять, разыгрываем «Три поросенка». Ты – волк (твое знаменитое «р-р-р-р!» в «Джентльменах удачи» именно с наших детских утренников и пошло). И вот – сказка движется к финалу: волк сломал домик Ниф-Нифа, Нуф-Нуфа и подбирается ко мне, Наф-Нафу. Я дрожу под журнальным столиком, но в полной уверенности, что тебе, совсем не худенькому, ко мне под стол не забраться. А ты вдруг встал на четвереньки и начал протискиваться между витых ножек. Тогда я выскочил из своего убежища, а ты смешно застрял под столом. До сих пор вижу: стоишь на четвереньках – то ли волк, то ли огромная черепаха с «панцирем» на спине, – и глаза твои счастливо, по-доброму смеются.

Тебе всегда хотелось устроить нам праздник. Наверно, потому что твое детство не было особенно радостным. Тебе не исполнилось еще и пятнадцати лет, когда началась война. Юность была голодной, без праздников и свиданий, ты работал учеником токаря на заводе наравне со взрослыми – по четырнадцать часов в сутки. Но уже тогда мечтал о театре! С пятого класса ты занимался в драматическом кружке. Вы с ребятами сами сочинили водевиль, сами его поставили – ты рассказывал, что тебе тогда очень нравилось строить разные гримасы, смешить окружающих. Но, увы, война вынудила тебя пойти по стопам отца и старшего брата и поступить в авиационный техникум. К театру ты вернулся лишь через несколько лет…

Мама говорит, ты всегда был скромным и стеснительным. С нею познакомился, когда тебе уже шел тридцать второй год. Ваш театр – в то время ты играл в Театре Станиславского – приехал на гастроли в Свердловск, и вы с друзьями пошли прогуляться по городу. И познакомились со студентками музыкально-педагогического училища. У одной из них было необычное, редкое и красивое имя – Ванда. Ты пригласил ее на спектакль. А после спектакля вы бродили по ночному городу, ты декламировал Блока, Есенина и за те три дня, пока театр был в Свердловске, покорил сердце девушки. Хотя родители её были против вашего брака (чего ждать от артиста!), Ванда проявила характер и вскоре навсегда уехала к тебе в Москву.

В 1959 году, когда появился на свет я, ты был в Ленинграде, на съемках «Полосатого рейса», где впервые в истории отечественного кино бегал перед зрителями голым; о моем рождении тебе сообщили как раз перед съемкой этого эпизода. Ты так обрадовался, что полез целоваться к тиграм.

Но тигров ты, конечно, боялся. Еще бы! Ведь когда на съемках ради безопасности тебя с поросёнком посадили в клетку и велели колоть его вилкой, чтобы визжал, тигры чуть не разворотили клетку и тебя задели своими когтями – будь здоров. Представляю, чего ты натерпелся…

Фильм принес тебе сумасшедшую славу, а у меня… надолго отобрал отца. После «Полосатого рейса» тебя просто «рвали на части».

Ты всегда любил комедию и хотел играть в веселых фильмах и спектаклях. Говорил: «Интересную драму я предпочту плохой комедии. Но хорошей комедии буду верен всю жизнь». Ты обожал веселить зрителей, а в реальной жизни был человеком задумчивым, сосредоточенным, серьезным. Сколько раз я наблюдал, как ты работал с текстом, оказалось, что на девяносто процентов работа актера – это работа дома. На моих глазах родилась не одна твоя роль – из воспоминаний, где-то подсмотренных деталей, подслушанных фраз… Потом, на репетициях, что-то отпадало, что-то обретало иные очертания, но ты был убежден: актеру важно поначалу самому разобраться в роли.