Читать книгу "Время мушкетов - Денис Юрин"

Наступило утро, семнадцатое по счету с начала штурма безымянного форта. Измученные боями и голодом защитники не хотели сдаваться, тем более что капитуляцию им никто и не предлагал. У дикарей с правобережья Удмиры были свои представления о войне, надо сказать, довольно странные с точки зрения цивилизованного человека. Даже если над перекошенными, разваливающимися деревянными стенами маленького укрепления и взмыл бы белый флаг, то разозленные воины лесов не удостоили бы вниманием этот символ воинского позора, знак признания врагом полной беспомощности. Они воевали не «за», а «против»: не за деньги, не за славу, не за территории, а против пришлых людей, настырно навязывающих чуждые, непонятные им порядки, а также неоднократно осквернявших мир обрядов, ритуалов и священных таинств, в котором жили они и их предки; созданную несколькими десятками поколений духовную среду, в которой существовал род урвасов. Дикарей не интересовал маленький клочок земли за гниющими от сырости, отмеченными следами огня и боевых топоров стенами; они пришли за душами чужаков и не собирались уходить, пока острый кол не украсит окровавленная голова последнего филанийского миссионера.

Туман только-только покрыл густой пеленой небольшой участок земли между стеной форта и опушкой леса. Казалось, наступил самый удачный момент для утреннего нападения: когда не видно даже пальцев на вытянутой руке, лишь сумасшедший лучник поднимется на стену и достанет из колчана стрелу. Жалкие остатки филанийского миссионерского корпуса, которые, собственно, и являлись защитниками обреченного укрепления, лишились в этот час существенного преимущества перед нескончаемыми полчищами обитавшего в лесной глуши врага. Однако отощавшие и небритые солдаты в одеждах когда-то бело-голубого цвета не были опечалены весьма прискорбным фактом и продолжали невозмутимо дремать возле еле тлевших костров. Утомительный бой, растянувшийся на целых шестнадцать дней, и предшествующее ему четырехлетнее пребывание на правобережье Удмиры научили миссионерское воинство многому. Солдаты знали, что враг хоть и беспощаден, но отнюдь не коварен и, по большому счету, наивен, как десятилетний подросток, грезящий ночами о подвигах, овеянных славой, и представляющий войну большим, увлекательным приключением.

Странные традиции запрещали дикому лесному народу использовать в бою многие хитрости и уловки, к которым без зазрений совести прибег бы любой полководец. Незаметно подкрасться в тумане к форту урвасы считали столь же позорным, как ударить врага в спину или напасть на спящих. Они были рядом, они были готовы к предстоящему бою, но терпеливо ждали момента, когда их нежеланный союзник-туман рассеется и ненавистные чужаки смогут встретить их во всеоружии. Так было уже шестнадцать раз, и семнадцатый не должен был стать исключением.

Где-то поблизости пропел кудвор, маленькая, серенькая птичка с ярко-зеленым клювом, писклявым голоском, будящим людей ни свет ни заря, и подлой привычкой воровать редкие куски мяса из солдатских котелков. Ему ответил другой пернатый воришка, но тут же замолк, испугавшись пронзившего тишину утра рева походной трубы. Единственный уцелевший горнист протрубил подъем и, едва успев закончить незамысловатую мелодию, тут же взял более низкие и тревожные ноты. Туман рассеивался, оголяя торчащие вверх кореньями пни, небольшие лужицы стылой болотной воды вперемешку с кровью, несколько десятков истерзанных падальщиками трупов в кольчугах и меховых шкурах, обломки оружия, одним словом, все то, во что превратился когда-то довольно плодородный участок земли между фортом и лесом.

Сигнал тревоги быстро поднял еще сонных бойцов на ноги. Не привыкшие снимать стальные кольчуги и нагрудники даже на ночь филанийцы двигались неестественно вяло, да и не спешили подниматься на стены, а ведь из леса уже стали доноситься звериные крики – самый верный признак предстоящего сражения. Дикари бойко переговаривались на понятном только им языке. Миссионеры не знали, что означают трижды пронесшийся над чащей вой волка, ответившая ему трель иволги, жалобное попискивание куницы и рев оголодавших медведей, кстати, чье племя пару лет назад покинуло эти места. Защитники форта были уверены лишь в трех вещах: враг вот-вот должен напасть, воители лесов не подозревали о приготовленном им сюрпризе, и этот бой должен стать самым кровопролитным, самым скоротечным и самым судьбоносным сражением за всю пятнадцатилетнюю историю покорения правобережья Удмиры, ведь именно от его исхода зависело, вернутся ли они на Родину.

Разминая затекшие во время сна конечности, солдаты подобрали оружие и не спеша направились к тому месту, где еще неделю назад находились ворота, а теперь красовался огромный завал из обломков досок, искореженных доспехов и всякой, давно ставшей бесполезной утвари. Приказов никто не отдавал, но каждый знал, что делать и где его место. Прозорливый командир заранее объяснил бойцам задачу и дал подробные указания, как действовать в случае непредвиденного поворота событий.

Как только в воздухе пронесся грозный и гулкий боевой клич дикарей, а за деревьями на опушке леса что-то пришло в движение, стрелки стали быстро покидать стены. Они уходили, чтобы присоединиться к товарищам, но не бросали верное оружие, а заботливо передавали луки, арбалеты и полупустые колчаны карабкающимся им на смену раненым, тем несчастным, кто хоть и мог сражаться, но был лишен возможности быстро двигаться, а значит, был обречен.

Приблизившись к самому слабому участку обороны на расстояние в двадцать шагов, сонливая толпа из неполных трех десятков вооруженных людей мгновенно организовала строй, а затем дружно сомкнула погнутые, выщербленные, одним словом, побывавшие в жарких боях щиты. Еще недавно их было больше, намного больше, да и стрелки на стенах стояли не так редко; теперь же потерявший более четырех пятых состава отряд едва прикрывал в два ряда ширину ворот и никак не мог выдержать яростного натиска дикарей. В этом не сомневался никто: ни хмуро взиравшие на завал сквозь узкие прорези шлемов солдаты, ни мчавшиеся с криками к лагерю урвасы, ни внезапно появившийся перед переминающимися с ноги на ногу миссионерами священник в бело-голубом походном одеянии, каким-то чудом сохранившем за долгие шестнадцать дней непрерывных боев свою первозданную чистоту.

– Ну, что приуныли, други мои?! Утро чудесно, а грешки вам я отпустил с вечера! Иль вы за ночь набедокурить успели?! Признавайтесь, проказники, кто возле костра на этот раз к кому прижимался?! – рассмеялся преподобный отец Патриун из Миерна, небрежно скидывая на землю сутану и беря в сильные, покрытые пучками раздувшихся вен руки испачканную запекшейся кровью утреннюю звезду.

Два дня назад погиб командир, последний из двенадцати рыцарей, ступивших вместе с отрядом четыре года назад на правый берег Удмиры. С тех пор на мускулистых плечах отца Патриуна лежали не только духовное руководство миссией, но и полная ответственность за судьбу остатков отряда. Солдаты безоговорочно доверяли ему, и не только потому, что видели священника в ратном деле. Нельзя сомневаться в легенде, а преподобный отец из Миерна был живой легендой этих диких краев. Никто из отряда не знал, сколько лет владеющий не хуже любого солдата мечом и дубиной священнослужитель пребывал на правобережье. Ходили слухи, что очень давно, чуть ли не со времен первой, почти полностью погибшей экспедиции. Кто выжил в лесисто-болотном аду долее пятнадцати лет, достоин не только уважения, но и полнейшего доверия, даже если его планы порой и кажутся абсурдными, а фривольные выражения совсем не соответствуют сану.