Читать книгу "Ноктюрны. Пять историй о музыке и сумерках - Кадзуо Исигуро"

В то утро — весна в Венеции только-только начиналась — я разглядел среди сидевших туристов Тони Гарднера. Мы целиком отработали первую неделю на площади: это было, сознаться, настоящим облегчением после того, как долгими часами приходилось играть в душной глубине кафе, загораживая дорогу посетителям, если те направлялись к лестнице. В то утро дул свежий ветерок, тент вокруг нас то и дело хлопал, но все мы чувствовали себя на взводе, так что, думаю, это сказалось и на нашей музыке.

Говорю так, будто я и впрямь постоянно играю в каком-то оркестре, А на самом деле я из тех «цыган» (так нас называют музыканты), которые кочуют по площади, пособляя, если нужно, то одному, то другому ансамблю в трех местных кафе. Чаще всего играю здесь, в кафе «Лавена», а бывает, в хлопотливый денек, пристроюсь к парням в «Кваддри», перейду на подмогу во «Флориан» — и через площадь вернусь обратно в «Лавену». Я в ладах со всеми, где только ни приткнусь, — с официантами тоже, и в любом другом городе уж точно бы закрепился на одном месте. Но тут, в городе, помешанном на прошлом и на традициях, все шиворот-навыворот. Гитаристы вообще-то желанны повсюду. Но здесь? Что, гитара?! Владельцы кафе сразу настораживаются. Нет, гитара — это больно уж современно, туристам она не по нраву. Осенью я обзавелся старинной джазовой гитарой с овальным резонаторным отверстием, на какой мог бы играть Джанго Рейнхардт[1], и с ней за рок-музыканта меня мало кто примет. Стало чуточку полегче, но хозяевам кафе все равно не угодить. Дело в том, что если ты гитарист — будь хоть самим Джо Пассом[2], а на этой площади прописаться тебе не дадут.

Тут еще вмешивается такая малость: я не итальянец — и уж тем более не венецианец. Та же история и с верзилой чехом, который играет на альтовом саксофоне. Нас хорошо принимают, музыканты всегда в нас нуждаются, но вот официально мы вроде как не в списке. Играйте и молчите себе в тряпочку — иного от владельцев кафе и не услышишь. Тогда, мол, туристам не разобрать, что вы не итальянцы. Оденьтесь поприличней, наденьте темные очки, волосы зачешите назад — никто разницы и не увидит, только рот не раскрывайте.

Но мне, в общем, жаловаться не на что. Все три оркестра на площади, особенно когда им приходится, соперничая между собой, играть под тентами одновременно, не могут обойтись без гитары — без мягких, приглушенных, но явственных аккордов, размеренно повторяемых на фоне всего звучания. Вы, наверное, думаете, что если три оркестра заиграют враз на одной и той же площади, то останется только уши заткнуть. Нет, на площади Святого Марка пространства вдоволь. Прогуливаясь по ней, турист слышит, как позади него замирает одна мелодия, а впереди постепенно нарастает другая, будто он настраивает радиоприемник. Вот что туристам не надоедает, так это классика — всякие там инструментальные переложения популярных мотивов. Ну да, это же площадь Святого Марка: наимодные попсовые шлягеры им ни к чему. Им все время хочется чего-то знакомого: или допотопного номера Джули Эндрюс[3], или темы из нашумевшего фильма. Помню, как прошлым летом, переходя из оркестра в оркестр, я за один день сыграл музыку из «Крестного отца» целых девять раз.

Так или иначе, а тем самым весенним утром, когда мы играли перед довольно людным сборищем, я и увидел Тони Гарднера, который сидел за чашкой кофе один, прямо перед нами — метрах в шести от нашего тента. Знаменитости на площади для нас не в новинку, переполоха они у нас не вызывают. Разве что по окончании пьесы перекинемся между собой вполголоса словечком-другим. Гляньте, да это же Уоррен Битти[4]. Смотрите-ка, да это Киссинджер[5]. А вон та женщина — та самая, что снималась в картине, где люди меняются лицами. Мы к мировым светилам привыкли. Как-никак ведь это же площадь Святого Марка. Но на этот раз, едва я понял, что перед носом у меня сидит Тони Гарднер, все вышло иначе. Я прямо-таки не на шутку разволновался.

Тони Гарднер был любимцем моей матери. Раньше, у меня на родине, еще при коммунистах, доставать его пластинки было непросто, но мать собрала из них приличную коллекцию. Мальчиком я однажды поцарапал одну из этих драгоценностей. Квартира у нас была тесная, а в таком возрасте на месте не усидишь, особенно морозной порой, когда на улицу не выйти. Я взялся перепрыгивать с нашего диванчика в кресло и обратно, но промахнулся и задел проигрыватель. Иголка со скрежетом перепахала пластинку (до компакт-дисков было еще далеко), мать выскочила из кухни и накинулась на меня с руганью. Мне стало ужас как не по себе — и не оттого, что мать раскричалась, а скорее потому, что это была одна из пластинок Тони Гарднера, а я знал, как много она для нее значила. И понимал, что теперь на его негромкий голос, напевавший американские песни, наложатся потрескивания и щелчки. Годы спустя, когда я работал в Варшаве и освоился с черным рынком, где торговали пластинками, я заменил матери все ее заигранные вдрызг альбомы Тони Гарднера, включая и тот, мной поцарапанный. Потратил я на это три года с лишком, но упорно доставал пластинки одну за другой и всякий раз, когда отправлялся навестить мать, привозил ей новую.

Теперь вам понятно, почему я так разволновался, когда узнал, что это Тони Гарднер собственной персоной, всего лишь в шести от меня метрах. Поначалу я глазам не мог поверить — и чуть не запоздал на целый такт с переменой аккорда. Тони Гарднер! Узнай об этом моя дорогая матушка, что бы она сказала! Ради нее, ради ее памяти, я должен был подойти к нему и выдавить из себя хотя бы два слова — и что за дело, если партнеры начнут потешаться и сравнивать меня с посыльным из гостиницы.

Но я, конечно же, не ринулся к нему опрометью, расшвыривая на пути столики и сиденья. Надо было закончить нашу программу. Это превратилось, сознаться, в настоящую пытку: оставалось еще три-четыре номера, и каждую секунду я думал только о том, что Тони Гарднер вот-вот встанет и удалится. Однако он одиноко и спокойно посиживал себе на месте, смотрел в чашку и помешивал кофе, будто и вправду недоумевал, что это такое ему принесли. Выглядел он как всякий другой американский турист — в бледно-голубой рубашке с короткими рукавами и в просторных серых брюках. Его волосы, очень темные, глянцевитые на конвертах с пластинками, стали теперь почти белыми, но ничуть не поредели и были безукоризненно причесаны на прежний фасон. Когда я впервые его заметил, он держал темные очки в руке (иначе я вряд ли бы его узнал), но пока наш концерт продолжался, а я не сводил с него глаз, он надел очки, потом снял и снова надел.