Читать книгу "Жуткие снимки - Ольга Апреликова"

1

Май был холодный, дождливый. Мерзкий. Мурку знобило. В Большом зале Академии с громадным и, наверно, красивым провалом посередине пахло влажным гипсом. И тухлятиной – это все штукатурка цвета мяса на стенах. И камень – лестница, колонны, фризы и прочие штуки – тошнотного, землистого цвета старых костей. За все месяцы подготовительных она так и не привыкла ко всему этому, по-прежнему чувствуя себя червячком в грудной клетке издохшего великана. Ладно, нытье ни к чему не приведет. Надо рисовать. Она нашла в разбухшей папке чистый лист – даже бумага влажная, что ли? Пальцы замерзли. Все замерзло. Присобачив лист на фанерку (тут много таких заляпанных, поживших фанерок на перилах валялось), откопала в сумке перехваченный резинкой пучок карандашей – половина тупые. Искать ножичек? Пофиг. Всего сорок минут до занятий: в тот раз задали рисунок с этого – иногда казалось, что шевелящегося – пергамского хентая сделать, а она забыла, конечно. Ладно хоть на алгебре вспомнила, после школы домой не пошла и сюда скорей. Хорошо, что близко. Снаружи дождь… Шорох по стеклянным квадратикам купола… Все серое, свет – серебряный, нежный, как колыбельная… Свет – дрянь! Мало света, ну и что: рисуй, дура! Она уставилась на кусок хнычущего мужика. Или лучше кусок лошади: нога, ребра, брюхо? Или вон тот мужик, спина и задница, а башки нет? Ну, без башки – оно спокойнее…

Осторожно она поднесла серенькое острие к бумаге: вот это первое соприкосновение графита с шероховатой поверхностью самое опасное… ой. Блин, так и знала: карандаш оставил нежный контур Васькиной щеки – ямочка, изгиб и выше, к синей тени виска… Васька мог проявиться в любой миг, везде, стоило только моргнуть: в трещинах на потолке над ее кроватью, в рисунке обоев, в изгибе стволов и веток деревьев, в траектории полета баклана над Невой – да вот только что, в маршрутке: дождевые капли по стеклу поползли чуть вбок и нарисовали дрожащий Васькин профиль – будто он плачет, бедный, плачет опять… А тут щека эта, висок… Пусть пока побудет. Надо искать стерку. Или не надо? Закусив губу, прищурившись, она провела твердую, точную, грязную линию мужского торса, потом – второй бок, посмотрела, куда тянется линия бедра… Дело пошло. Штришочки-черточки. Растушевочка. И мышцу – четче, четче, чтоб дрожала: его ж рвут на куски, этого каменного мужика. Битва жизни. Но взгляд невольно притягивала Васькина щека на краю листа: как бы скорей дорисовать ушко, жесткие белые волосы… тонкую шею… Стоп, дура. Кабана этого древнего давай рисуй.

Мимо проходили, зябко кутаясь, то студенты, то преподы – никому, к счастью, не было до нее дела. Ну, рисует девчонка с подготовительных – так тут таких полно. От визгливой мелочи с детских курсов до бледных старшекурсников. Вот метров за десять от нее хилый парень приволок аж мольберт выше себя ростом, и на бумаге там у него – будто увеличенная фотка куска этого Пергама. Хилый – он безопасный. На богомола похож… Молчит, сопит, горбится, ничего кроме рисунка не видит… Она посмотрела на свой лист с куском серого мужика: в общем, годно. Но еще полно работы. Ваську только надо убрать, чтоб не отвлекал, бедный, и она быстро, боясь задуматься, стерла его. Васька отомстит, конечно, вылезет – сколько она рисовала и рисовала его, братика ненаглядного, а ему все мало. В папке вон половина рисунков – Васька, Васенька. Отовсюду лезет. Жить хочет. Ладно, вечером нарисуем…

Запах. Вдруг. Запах лимончика и сказки, и еще чего-то… как ясный день, как белые цветы на солнце… Она подняла голову и вслед за ароматом проводила взглядом великолепнейшую златовласую красавицу: рослая, нежная до сияния девушка, уверенная – и ноги от ушей. А грудь… Подрагивает под белым трикотажем, кружавчики просвечивают. Мурка поплотней застегнула джинсовую куртку, чуть поддернула ее вверх, чтоб там, где розовые прыщики под пуш-апом, образовалось побольше объема. Посмотрела вслед красотке – какие ноги! Какая задница – ну, богиня с постамента в Летнем саду! А у Мурки и зада-то как такового нет, одни кости – сидеть больно, к шестому уроку изъерзаешься. Вот восемнадцать лет – есть. В марте исполнилось, и их класс отметил на детской площадке за школой пополнение обоймы совершеннолетних. Пиво дрянь было, правда, но на лучшее денег не набралось. Ребята не обиделись, поржали, попили, подарили дешевую коробочку коротких цветных карандашиков из «Буквоеда» напротив школы и один нарцисс. Мурка чуть не заревела, но удержалась как-то. А других подарков не было. Бабка и знать не знала, наверно – хотя, говорят, это она ее таким дурацким именем наградила – Марта… Отец, понятно, не вспомнил, мать… Да ну ее. Мурка сама себе день рожденья отметила: насчитала монеток – купила пакетик ирисок в желтых фантиках, Васькиных любимых, и сидела тихонько в комнате, рисовала подаренными карандашиками Ваську: как если б он был живой, настоящий, смеялся бы, нарядный, и они отмечали бы ее день рожденья так, как в прошлом году… Стоп. Нельзя.

Ладно, вечером дома надо его в цвете нарисовать. От этого решения сразу стало легче. Ох, ну как все же холодно-то! Она погрела ладошки дыханием, мрачно глядя на уходящую в сумрак громаду Пергамского алтаря, и снова взялась за карандаш.

…Про что это мы только что так хорошо думали? А, про восемнадцать! В смысле, толку-то: восемнадцать есть – а зада нет. То есть зад – как у Васьки, тощий. А не какой должен быть у взрослой, вроде как совершеннолетней девушки. А что поделаешь? Она – такая: мелкая, тощая. Восемнадцать никто не даст.

Она невольно снова посмотрела вслед божественной заднице в дорогих джинсиках-скинни. Лучше б не смотрела: навстречу златовласке спешил крупный, веселый, длинноногий рыжий парень в белой фуфайке, сиял глазами, зубами, вихрами, бородкой. Светился золотом в этом сером сумраке – как бог. Мурка хотела что-нибудь злобное подумать и про него – но почему-то не вышло. Уж больно он был хорош. Такой тяжеленький, литой, красивый, большой – и видно, что добряк. Или притворяется? Светится, правда светится… Да фиг с ним, надо рисовать… Ой, они целуются… Взгляд рыжего поверх нежных локонов его девушки пролетел мимо колонн и, как горячий мяч в баскетбольную корзину, влетел в Мурку, скользнул сквозь веревочные узлы нервов и выпал в сладкую дыру. Ой. Свело внизу, и мягко отнялись ноги. Сердечко затряслось. Мурка скорей опустила взгляд на бессмысленный рисунок, заскребла грифелем, – ай, блин, да тут уже не надо штриховать; схватилась за стерку – и нечаянно снова посмотрела на рыжего поверх фанерки с криво прикнопленным рисунком: ой, нет, он в самом деле светится… Рыжий смотрел спокойно, прямо ей в глаза, что-то шепча на ухо своей красотке. Очень ясно смотрел непонятным взглядом. Заметив Мурку. Запоминая ее. Мимоходом так не смотрят. Жадно, что ли? Зорко? Что ему надо? Мурка спряталась за фанерку: скорей дорисовать, а золотого рыжего – забыть.

2

В пятницу настала такая классная теплая погода, что она, прихватив в буфете пирожок с картошкой, смылась с пятого и шестого уроков и, музыку в уши, промчалась по Кирочной мимо дома, потом по Пестеля мимо Академии, перебежала по мостику Фонтанку и свернула налево, в Михайловский сад. А то в Летнем глухих углов, где можно спокойно порисовать, толком и нет. И все статуи уже по два-три-четыре раза перерисованы, да и турье ходит, через плечо заглядывает: «Oh, what a cute little artist! A real little angel! What a beautiful drawing! How well you can draw, sweet girl!» Тьфу. Приятней, конечно, когда деловая овца в седых кудерьках сразу спрашивает: «How much is your drawing?»[1] Тогда – польза. Прошлым августом она, снаружи литтл ангел, внутри черная могила – в Летний являлась как на работу: беретик, красная юбочка, белые носочки, эскизник побольше, букет карандашей потолще, улыбочка – а горе поглубже в брыжейки. Бизнес. Но сегодня она хотела не зеленых бумажек, а просто порисовать Ваську, поэтому пошла в Михайловский, в угол к дворцу. Народу в саду было на удивление немного, пахло летом, чирикали мелкие счастливые птички. Нашла в зеленых пространствах свободную лавочку, достала Васькин альбом и сборник егэшечных тестов по русскому – до экзамена две недели. Сделала набросок, решила задания с первого по десятое. Подошли две рыбообразные скандинавы, спросили: «Мiss, how to get to the castle of the strangled tsar’?»[2] – объяснила, показала. Подумала о замечательной истории Отечества. По дорожке прыгали растрепанные воробушки, обалдевшие от солнца – ну и что. Ну их. Надо заниматься. Решила тест до конца, взялась было за Васеньку – тут московский дрищ в зеленых штанишках, ляжки лягушачьи, подошел, заквакал: «Милааая девочкаа, а гдее тут у вааас Летниий саад ваащеее?» Проявила стойкость и выдержку, не послала куда следовало бы, а на чистом, кодифицированном русском языке объяснила, показала – и с головой ушла в тест.